No one else can hear the baby speak, but I can. I can hear her say ‘up’ and ‘clap’, I hear ‘stairs’. I hear ‘string’. No one believes my baby says ‘string’, but I know she does, because she loves the bit of string that is tied to the door of the car, and she says ‘shing’. You have to listen hard, I admit that.
For months we have been on call and answer. ‘Ah da da dah,’ says the child. ‘Ah dah dee doo dah,’ I say back. This conversation is surprisingly complex, and gives me a new respect for birds, whales and chimpanzees. With three or four syllables, in all their variations, we can say, the two of us, all that we need, for now, to say.
Still, I dream of the baby turning around, and opening her mouth to say something wonderful and long and syntactically amazing like, ‘Can I go to the shops?’ I know it is in there somewhere — before her first word was ever uttered, there were full sentences playing across her face. The trick is getting them out of there — like pulling down the weather.
There is nothing so exciting as speech. A baby looks at your face as you say a word, and whatever passes between you as you hear the word back, is love and love returned. It is the gaze made manifest. Teaching a child to speak is giving them the world. It is better than feeding them, I realise, as I stand beside the kitchen counter, dropping scraps of words to my daughter’s up-tilted face. And I think that all words are sublimated nurture, or a request for nurture, or its provision. All words happen in the space between you and your dear old Ma.
I develop a theory that all writers have Major Mothers, Serious Mothers, sometimes Demanding Mothers — the kind of women you always know when they are in the room. I test this theory any time I am at a reading or conference, I float it across the dinner table. The last time I did this, one of the writers did not answer. He had started to cry.
Anne Enright, ‘Speech’ in Making Babies: Stumbling into Motherhood, London: Vintage, 2005, 171-72.
Никто не слышит детскую речь, но я слышу. Я могу разобрать, когда моя дочь говорит «на» и «мама». Я слышу «няня». Я слышу «нитка». Никто не верит, что мой ребенок говорит «нитка», но я знаю, что это так, потому что ей нравится ниточка, привязанная к двери машины, и она произносит «нитя». Но признаю, что приходится прислушиваться. Уже несколько месяцев мы как будто разговариваем по телефону и отвечаем друг другу. «Агу-агу», – говорит ребенок. «Агу-гу-гу», – произношу я в ответ. Этот разговор удивительно сложный, и я начинаю по-новому относиться к птицам, китам и обезьянам. С помощью трех или четырех слогов, во всех их вариантах, мы, вдвоем, можем сказать все, что нам нужно, в данный момент.
И все же я мечтаю, чтобы ребенок повернулся и, раскрыв рот, сказал нечто удивительное, длинное и синтаксически поразительное, например, «Можно я пойду в магазин?» Я знаю, что фраза сидит где-то внутри – еще до того, как она произнесла первое слово, на ее лице выражались целые предложения. Суть в том, чтобы вытащить их оттуда – это как разгуляться погоде.
Нет ничего удивительней речи. Малыш смотрит на ваше лицо, когда вы произносите слово, и все, что проходит между вами, когда вы слышите их ответ – это любовь и ответная любовь. Чувство, выраженное взглядом. Научить ребенка говорить – значит открыть ему мир. Это лучше, чем кормить его, понимаю я, когда стою у кухонного стола и, обратившись к склоненному лицу дочки, бросаюсь фразочками. И я думаю, что все слова – это исключительная забота, просьба о заботе или ее проявление. Все слова возникают в пространстве между вами и вашей дорогой мамулей.
Я разработала теорию о том, что у всех писателей есть главные матери, серьезные матери, иногда требовательные матери - такие женщины, о присутствии в комнате которых вы всегда знаете. Я проверяю эту теорию каждый раз, когда нахожусь на лекции или конференции, обсуждаю ее за обеденным столом. В последний раз, когда я рассказала о теории, один из писателей промолчал. Он расплакался.
No one else can hear the baby speak, but I can. I can hear her say ‘up’ and ‘clap’, I hear ‘stairs’. I hear ‘string’. No one believes my baby says ‘string’, but I know she does, because she loves the bit of string that is tied to the door of the car, and she says ‘shing’. You have to listen hard, I admit that.
For months we have been on call and answer. ‘Ah da da dah,’ says the child. ‘Ah dah dee doo dah,’ I say back. This conversation is surprisingly complex, and gives me a new respect for birds, whales and chimpanzees. With three or four syllables, in all their variations, we can say, the two of us, all that we need, for now, to say.
Still, I dream of the baby turning around, and opening her mouth to say something wonderful and long and syntactically amazing like, ‘Can I go to the shops?’ I know it is in there somewhere — before her first word was ever uttered, there were full sentences playing across her face. The trick is getting them out of there — like pulling down the weather.
There is nothing so exciting as speech. A baby looks at your face as you say a word, and whatever passes between you as you hear the word back, is love and love returned. It is the gaze made manifest. Teaching a child to speak is giving them the world. It is better than feeding them, I realise, as I stand beside the kitchen counter, dropping scraps of words to my daughter’s up-tilted face. And I think that all words are sublimated nurture, or a request for nurture, or its provision. All words happen in the space between you and your dear old Ma.
I develop a theory that all writers have Major Mothers, Serious Mothers, sometimes Demanding Mothers — the kind of women you always know when they are in the room. I test this theory any time I am at a reading or conference, I float it across the dinner table. The last time I did this, one of the writers did not answer. He had started to cry.
Anne Enright, ‘Speech’ in Making Babies: Stumbling into Motherhood, London: Vintage, 2005, 171-72.
Никто не слышит детскую речь, но я слышу. Я могу разобрать, когда моя дочь говорит «на» и «мама». Я слышу «няня». Я слышу «нитка». Никто не верит, что мой ребенок говорит «нитка», но я знаю, что это так, потому что ей нравится ниточка, привязанная к двери машины, и она произносит «нитя». Но признаю, что приходится прислушиваться. Уже несколько месяцев мы как будто разговариваем по телефону и отвечаем друг другу. «Агу-агу», – говорит ребенок. «Агу-гу-гу», – произношу я в ответ. Этот разговор удивительно сложный, и я начинаю по-новому относиться к птицам, китам и обезьянам. С помощью трех или четырех слогов, во всех их вариантах, мы, вдвоем, можем сказать все, что нам нужно, в данный момент.
И все же я мечтаю, чтобы ребенок повернулся и, раскрыв рот, сказал нечто удивительное, длинное и синтаксически поразительное, например, «Можно я пойду в магазин?» Я знаю, что фраза сидит где-то внутри – еще до того, как она произнесла первое слово, на ее лице выражались целые предложения. Суть в том, чтобы вытащить их оттуда – это как разгуляться погоде.
Нет ничего удивительней речи. Малыш смотрит на ваше лицо, когда вы произносите слово, и все, что проходит между вами, когда вы слышите их ответ – это любовь и ответная любовь. Чувство, выраженное взглядом. Научить ребенка говорить – значит открыть ему мир. Это лучше, чем кормить его, понимаю я, когда стою у кухонного стола и, обратившись к склоненному лицу дочки, бросаюсь фразочками. И я думаю, что все слова – это исключительная забота, просьба о заботе или ее проявление. Все слова возникают в пространстве между вами и вашей дорогой мамулей.
Я разработала теорию о том, что у всех писателей есть главные матери, серьезные матери, иногда требовательные матери - такие женщины, о присутствии в комнате которых вы всегда знаете. Я проверяю эту теорию каждый раз, когда нахожусь на лекции или конференции, обсуждаю ее за обеденным столом. В последний раз, когда я рассказала о теории, один из писателей промолчал. Он расплакался.
Translation Commentary
Zarema Muftahova
When translating the words ‘up’ and ‘clap’, I decided to use the words “на” (there (take it)) and “мама” (mamma), which a child pronounces first. I also decided to compensate for the alliteration in the original with the assonance in the translation. When translating the words ‘stairs’ and ‘string’, I followed a similar logic: I decided to keep the alliteration. I decided to translate the word ‘string’ as нитка (thread), but in order to preserve the alliteration and found a word that a child could pronounce, I used “няня” (nanny), but in this case I had to move away from the meaning of the word ‘stairs’.