No one else can hear the baby speak, but I can. I can hear her say ‘up’ and ‘clap’, I hear ‘stairs’. I hear ‘string’. No one believes my baby says ‘string’, but I know she does, because she loves the bit of string that is tied to the door of the car, and she says ‘shing’. You have to listen hard, I admit that.
For months we have been on call and answer. ‘Ah da da dah,’ says the child. ‘Ah dah dee doo dah,’ I say back. This conversation is surprisingly complex, and gives me a new respect for birds, whales and chimpanzees. With three or four syllables, in all their variations, we can say, the two of us, all that we need, for now, to say.
Still, I dream of the baby turning around, and opening her mouth to say something wonderful and long and syntactically amazing like, ‘Can I go to the shops?’ I know it is in there somewhere — before her first word was ever uttered, there were full sentences playing across her face. The trick is getting them out of there — like pulling down the weather.
There is nothing so exciting as speech. A baby looks at your face as you say a word, and whatever passes between you as you hear the word back, is love and love returned. It is the gaze made manifest. Teaching a child to speak is giving them the world. It is better than feeding them, I realise, as I stand beside the kitchen counter, dropping scraps of words to my daughter’s up-tilted face. And I think that all words are sublimated nurture, or a request for nurture, or its provision. All words happen in the space between you and your dear old Ma.
I develop a theory that all writers have Major Mothers, Serious Mothers, sometimes Demanding Mothers — the kind of women you always know when they are in the room. I test this theory any time I am at a reading or conference, I float it across the dinner table. The last time I did this, one of the writers did not answer. He had started to cry.
Anne Enright, ‘Speech’ in Making Babies: Stumbling into Motherhood, London: Vintage, 2005, 171-72.
Никто кроме меня не слышит, как говорит моя дочь. Я слышу, как она произносит такие слова как «да» и «дай», «стул», я понимаю ее «столб». Никто не верит, что малышка говорит «столб», но я-то знаю, что она может. Каждый раз, когда мы проезжаем мимо одного из них, она говорит «што». Нужно лишь прислушаться, я это прекрасно понимаю.
Мы общаемся так уже несколько месяцев. «А да да да», – говорит дочка. «Да да? А да да», – отвечаю я ей. Наш на удивление глубокий разговор заставляет меня по-новому взглянуть на общение животных – птиц, китов и шимпанзе. С помощью простых слогов мы можем выразить все, что нужно на данный момент.
Я уже представляю, как дочка оборачивается, чтобы произнести какую-нибудь восхитительную, длинную и синтаксически сложную фразу, например, «Можно я схожу в магазин?». Я знаю, что этот вопрос уже витает в воздухе. Еще до того, как малышка промолвила свое первое слово, на ее лице уже стали отражаться целые предложения. Остается самое сложное – вытянуть их из нее.
Нет ничего удивительнее речи. Ребенок смотрит на тебя, на то, как ты говоришь с ним, и пытается ответить на своем языке. Каким бы ни был разговор, ваши слова полны любви. Это чувствуется во взгляде. Когда учишь ребенка говорить, ты знакомишь его с миром. Разговаривать с малышкой намного лучше, чем кормить ее – я осознала это сейчас, пытаясь уговорить дочку поесть. И я считаю, что все слова являются скрытой заботой, будь то просьба о заботе или ее предоставление – все слова, которыми обмениваются ребенок и его мама.
Я развиваю теорию о том, что у всех писателей есть либо матери, главные во всем, либо серьезные матери, либо, что встречается реже – требовательные матери – те женщины, присутствие которых всегда ощущаешь. Каждый раз, когда я нахожусь на публичных чтениях или конференциях, я проверяю свою теорию и завожу разговор за столом. В последний раз один из писателей мне не ответил. Он начал плакать.
No one else can hear the baby speak, but I can. I can hear her say ‘up’ and ‘clap’, I hear ‘stairs’. I hear ‘string’. No one believes my baby says ‘string’, but I know she does, because she loves the bit of string that is tied to the door of the car, and she says ‘shing’. You have to listen hard, I admit that.
For months we have been on call and answer. ‘Ah da da dah,’ says the child. ‘Ah dah dee doo dah,’ I say back. This conversation is surprisingly complex, and gives me a new respect for birds, whales and chimpanzees. With three or four syllables, in all their variations, we can say, the two of us, all that we need, for now, to say.
Still, I dream of the baby turning around, and opening her mouth to say something wonderful and long and syntactically amazing like, ‘Can I go to the shops?’ I know it is in there somewhere — before her first word was ever uttered, there were full sentences playing across her face. The trick is getting them out of there — like pulling down the weather.
There is nothing so exciting as speech. A baby looks at your face as you say a word, and whatever passes between you as you hear the word back, is love and love returned. It is the gaze made manifest. Teaching a child to speak is giving them the world. It is better than feeding them, I realise, as I stand beside the kitchen counter, dropping scraps of words to my daughter’s up-tilted face. And I think that all words are sublimated nurture, or a request for nurture, or its provision. All words happen in the space between you and your dear old Ma.
I develop a theory that all writers have Major Mothers, Serious Mothers, sometimes Demanding Mothers — the kind of women you always know when they are in the room. I test this theory any time I am at a reading or conference, I float it across the dinner table. The last time I did this, one of the writers did not answer. He had started to cry.
Anne Enright, ‘Speech’ in Making Babies: Stumbling into Motherhood, London: Vintage, 2005, 171-72.
Никто кроме меня не слышит, как говорит моя дочь. Я слышу, как она произносит такие слова как «да» и «дай», «стул», я понимаю ее «столб». Никто не верит, что малышка говорит «столб», но я-то знаю, что она может. Каждый раз, когда мы проезжаем мимо одного из них, она говорит «што». Нужно лишь прислушаться, я это прекрасно понимаю.
Мы общаемся так уже несколько месяцев. «А да да да», – говорит дочка. «Да да? А да да», – отвечаю я ей. Наш на удивление глубокий разговор заставляет меня по-новому взглянуть на общение животных – птиц, китов и шимпанзе. С помощью простых слогов мы можем выразить все, что нужно на данный момент.
Я уже представляю, как дочка оборачивается, чтобы произнести какую-нибудь восхитительную, длинную и синтаксически сложную фразу, например, «Можно я схожу в магазин?». Я знаю, что этот вопрос уже витает в воздухе. Еще до того, как малышка промолвила свое первое слово, на ее лице уже стали отражаться целые предложения. Остается самое сложное – вытянуть их из нее.
Нет ничего удивительнее речи. Ребенок смотрит на тебя, на то, как ты говоришь с ним, и пытается ответить на своем языке. Каким бы ни был разговор, ваши слова полны любви. Это чувствуется во взгляде. Когда учишь ребенка говорить, ты знакомишь его с миром. Разговаривать с малышкой намного лучше, чем кормить ее – я осознала это сейчас, пытаясь уговорить дочку поесть. И я считаю, что все слова являются скрытой заботой, будь то просьба о заботе или ее предоставление – все слова, которыми обмениваются ребенок и его мама.
Я развиваю теорию о том, что у всех писателей есть либо матери, главные во всем, либо серьезные матери, либо, что встречается реже – требовательные матери – те женщины, присутствие которых всегда ощущаешь. Каждый раз, когда я нахожусь на публичных чтениях или конференциях, я проверяю свою теорию и завожу разговор за столом. В последний раз один из писателей мне не ответил. Он начал плакать.